Приветствую Вас, Гость! Регистрация RSS

«Стан избранных»

Пятница, 26.04.2024



Тринадцать

В дельте реки красные воды Ганги резко бледнели, вливаясь в обширный Бенгальский залив. Сотни кораблей флотилии беженцев вяло плелись курсом на юго-запад, в сторону Полкского пролива, отделяющего Цейлон от Индостана. Капитаны условились идти медленно, так, чтобы самая жалкая посудина, привычная к куда более спокойным водам и потому едва держащаяся на плаву речная развалюха могла не терять их из виду. Всю её палубу от кормы до низкого носа занимали белые фигуры пилигримов. Корыто клянялось каждой волне, зарываясь в неё и расплачиваясь с равнодушной стихией очередной порцией смуглых тел за возможность вскарабкаться на новый набегающий гребень. Словно мальчик-с-пальчик, судно разббрасывало гальку человеческих тел, как будто надеясь отметить ими путь, чтобы когда-нибудь возратиться.

На флагмане, «Индийской Звезде», капитанская фуражка сменила владельца, перекочевав на лысый, бесформенный пень, обозначавший голову успевшего стать знаменитым уродца. Золотой шнур опустился на бровь, а козырёк прикрывал его застывший, пристальный взгляд от безжалостного солнца, в то время как урод, стоя на мостике, распоряжался, командуя не только судном, но и флотилией целиком. Он был, словно оракул — его указания распространялись мгновенно, — если можно назвать указаниями вспышку в его тусклых глазах. И со временем станет понятно — флотилия многим обязана этим безмолвным приказам.

Некоторым актёрам в этой драме ещё только предстояло осознать собственную ненужность. Впервые это случилось, когда «Индийская Звезда» исторгла свой первый гудок — сигнал к отплытию. Это стало для них настоящим шоком. Подвергнутые остракизму жертвы расизма или безразличия — особенно безразличия — они ощутили себя в темнице, состоящей из человеческой плоти, оттеснившей их на нижние палубы, в машинные отделения, в трюмы. Их было немного: несколько сидящих на корточках белых, немного беспомощных китайцев, — голодные и измученные усталостью, они без конца говорили между собой — ничего другого им всё равно не оставалось. Несчастные, забытые пленники, которым предстояло пройти перед трибунами, полными победителей, — и умереть. И экзальтация их бесед росла вместе с отчаянием, в которое они погружались всё глубже.

События, в которые они оказались ввергнуты, события, участвовать в которых они не могли — их уделом оставалось лишь беспомощное наблюдение за происходящим — распалили их и без того болезненное воображение. Их аргументы сыпались один за другим, рисуя в их бедных мозгах картины сияющего нового мира, словно сошедшие с глянцевых страниц какого-нибудь левацкого журнала из тех, что сделались модными на Западе в последнее время. Все, как один, они воображали себя пророками, готовыми выписать самим себе индульгенцию за свои собственные бестолковые речи, поставившие их — увы, не только их — на грань исчезновения. Некогда лопающиеся от самодовольства подписанты никому не нужных петиций, теперь они готовы были предать свои собственные идеи вместе с принципами и даже исковеркать свои имена — как мало значит всё это перед призраком жажды, медленно подкрадывающимся из заваленной экскрементами глубины корабельного трюма! Лишённые еды, в которую можно вонзиться зубами, они рвали на части Запад — словами, конечно. Голод — не тётка. Он сильно меняет приоритеты и ценности.

Они уже прозревали свою великую миссию — возглавить первые шаги нашествия на землю Запада. Один мечтал опустошить койки в больницах, чтобы покрытые холерными экскрементами прокажённые вольготно разлеглись на их белоснежных простынях. Другой видел светлые, гостеприимные ясли, заполненные уродцами и калеками. Третий собирался проповедовать беспорядочный блуд ради создания единой расы будущего — ведь это же так просто, а всё необычное так привлекательно! Мерзавец, что бы он понимал в теме, которую осмелился ворошить… Четвёртый предлагал распахнуть двери супермаркетов перед смуглой, босой оголтелой толпой: «Это будет чудесно! Сотни тысяч детей и женщин, прокладывающих путь вдоль бесконечных полок! Теперь они наконец-то насытятся!»

Наконец, их ядовитые языки стали вращаться всё медленнее, а потом они и вовсе умолкли, занятые слизыванием крошечных капелек влаги со ржавых железных стен.

— Пить нечего, болваны, — простонал писатель-предатель. — Эй, проклятый мир упадка, приготовься расстаться со своими богатствами! Твои ванны наполнятся до краёв, и маленький водонос, мерзкий горбун, будет плескаться в них до изнеможения! А может, он и вовсе сойдёт с ума, представив себе, какой тяжестью легли бы эти бессчётные галлоны и тонны на его искорёженные плечи! А вы, вы все — знаете, что будет? Вам придётся колотить кулаком в собственную дверь, умоляя спасти вас от жажды!

Хватая ртом воздух, он упал и захрипел, содрогаясь в конвульсиях, — но вскоре затих навсегда. На девятый день пути они все замолчали, один за другим: лжецы-проповедники, попы-расстриги, идеалисты, шарлатаны, дураки-активисты — вся эта шайка разрушителей мира, чья болтовня и сорвала лавину нашествия. Нет, они не сдохли. Им время от времени кидали горсточку риса — в память о Баллане и его карманах, полных слипшихся сладостей.

И только когда флотилия втянулась в Молуккский пролив, продвигаясь в сторону Красного моря, к Суэцу, мир, наконец, понял: что-то случилось. И с этой минуты не закрывался ни один рот — слова лились через радио, хлестали из телевизора, выплёскивались на страницы бесконечных газет, образуя цунами, сносящее всё на своём пути.