Приветствую Вас, Гость! Регистрация RSS

«Стан избранных»

Четверг, 25.04.2024



Два

Какой-то молодой человек — профессор не слышал, как тот преодолел пять ступенек, отделявших террасу от дороги — теперь стоял совсем рядом. Босой, с длинными, спутанными грязными волосами, в цветастой рубахе едва не до пят, с «индийским» воротником, и в «афганской» жилетке.

— Я только что оттуда, снизу, — юноша махнул рукой в сторону побережья. — Обалдеть! Я пять лет об этом мечтал!
— Вы один? — осторожно осведомился Кальгюйе.
— Пока что один, — молодой человек пожал плечами. — Но это ненадолго. Ещё много народу скоро подтянется! Все эти местные свиньи рванули на север, прикиньте?! Ни одной машины оттуда, только туда! Вот блин, я устал, как чёрт, но это слишком круто, чтобы пропустить такое. Собираюсь покурить, стрельнуть травки и опять прогуляться вниз. Пешком, не на заднице, — он ухмыльнулся, словно профессор был ему ровня.
— Вы хорошо там всё рассмотрели? — получить информацию было важнее, чем поставить юнца на место.
— Отлично, — кивнул парень. — Только долго не получилось задержаться. Пару раз мне врезали, между прочим. Какой-то вояка с пушкой. Как будто я какой-то мусор. А некоторые рыдают там, — целая толпа ревущих солдат, я их видел. Это круто! Я вам говорю, — завтра здесь всё изменится. Вы не узнаете эту страну. Всё переродится, по-настоящему!
— Вы видели людей с лодок?
— Конечно!
— И вы полагаете, что похожи на них? — прищурился профессор. — Посмотрите на себя. У вас белая кожа. Вы говорите по-французски, в вашей речи слышен местный говор. Вы, кажется, христианин. У вас, наверное, есть где-то семья. Я прав?
— И что с того?! — отпарировал молодой человек. — Моя настоящая семья — вон те, на кораблях. Я тут, чтобы воссоединиться с моими братьями, сёстрами, матерями и отцами. И жёнами, если я захочу. Я пересплю с первой же, кто мне даст, и сделаю ей ребёнка. Чудесного чёрненького малыша. А потом я растворюсь среди них. Вот это жизнь, понимаете?!
— Вот именно, растворитесь, — подхватил профессор. — Вы потеряетесь в толпе. Они даже не заметят вашего существования!
— Класс! Это же именно то, что мне нужно! Мне осточертело быть винтиком, единицей среднего класса! Я не хочу штамповать таких же, как я, — если вы это понимаете под «существованием». Мои предки свалили поутру. И мои сеструхи с ними. Типа испугались, что их изнасилуют, обеих сразу. Они ведут себя как все, одеваются, как все. Ну, эта дурацкая одежда. Всякие штуки, которые они годами не надевали. Юбочки такие аккуратненькие, блузки на пуговках. Перепуганные до смерти, прямо не узнать их. Куда они собрались? Всё равно им не убежать. Никому не убежать. Ну, ладно, пусть попробуют, хотя, — он беспечно махнул рукой, но было и что-то обречённое в этом жесте. — Всё, им конец. Всем. Блин, вам стоило их увидеть! Мой папаша, лихорадочно набивающий свой сраный грузовичок сраными башмаками из своей сраной лавки. Моя мамаша вертит головой туда-сюда, соображая, что ещё можно впихнуть, что есть ещё ценного и что можно бросить. И сеструхи, — жмутся друг к дружке, как куры, и таращатся на меня, икая от страха, как будто я первый в охрененно длинной очереди, чтобы их хорошенько оттрахать. А я ржу и отрываюсь вовсю, чувак! — парень даже приплясывал от избытка охвативших его чувств. — Мой папахен закрывает решёткой витрину своего магазина, запирает её и прячет ключ в карман. Дятел, блин! Я ему говорю: «На хрена ты это делаешь? Да я без проблем всё открою, и никакого ключа мне не надо! Вот завтра возьму и открою. Знаешь, что они сделают с твоими вонючими башмаками? Не знаешь?! Они нассут в них, папуля. Или сварят и съедят. Они же босиком привыкли ходить, сечёшь?!» А он смотрит на меня, как полный кретин. А потом он мне врезал. А я врезал в ответ, — поставил ему вот такой фингал, — парень воинственно махнул кулаком перед самым носом профессора. — Ничё так попрощались родственнички, да?!
— Ну, а почему вы здесь? Именно в этом посёлке? Именно в моём доме? — с интересом, как будто даже отстранённо, спросил Кальгюйе.
— А это моя добыча — всё это, — парень повёл рукой вокруг себя широким жестом. — Я послал к дьяволу всё ваше общество ещё тогда, когда оно было живым. А теперь оно сдохло, и я тут промышляю костями. Вот это называется — перемены, чувак! Я тащусь от этого! Всё катится к чертям собачьим! Вы все покойники. Кроме солдатиков, вас, меня и парочки моих друзей тут нет никого на километры вокруг. Поэтому всё тут моё, чувак. Да ты не бойся, дядя, — довольный собой парень ухмыльнулся, как будто невзначай переходя в одностороннем порядке на «ты». — Не съем я тебя, — недавно похавал. Да и вообще, мне нужно немного. И опять же, — всё тут моё. Завтра я встану вот тут, — он топнул ногой, — и пущу их всех сюда. Пусть берут. Я — как король, который отдаёт первому встречному королевство. И это круто! Сегодня же Пасха, верно? Ну, похоже, ваш Христос воскрес последний раз. И он вас не спасёт, как никогда не спасал.
 — Боюсь, я не успеваю за вашей мыслью, — вежливо-холодно заметил профессор.
— На этих кораблях миллион народу, и каждый из них — Христос, — захохотал парень. — И первое, что они сделают завтра утром, — они воскреснут. Миллион воскресших Христов! Каждый из них — воплощение Христа! Это же он их создал, так?
— Вы верите в Бога?
— Да пошёл он!
— А как же миллион Христов? Это ваша собственная идея?
— Ни фига не моя, но забавная. В смысле, для попа забавная. Я услышал её от священника. Ну, такой, из работяг, из паршивых кварталов для пролов. Я с ним столкнулся где-то час назад, он бежал мне навстречу, — я сюда как раз поднимался. Мчался, как псих, вниз. Я сначала подумал — он пьян в лохмотья, но нет, — просто спятил. Побежит, остановится, руки кверху задерёт и вопит: «Благодарю Тебя, Боже! Благодарю Тебя!» И опять бегом вниз. Да их тут полно таких!
— Каких?
— Да всяких попов, вроде этого придурка. Слушай, чувак, ты меня напрягаешь. Я не трепаться сюда пришёл. Ты вообще привидение. Как это я тебя вижу? — парень снова заржал, довольный своей шуткой.
— Мне очень интересно беседовать с вами, — признался профессор.

Похоже, искренность этой тирады несколько обескуражила парня:

— Типа, моё гонево тебя прикалывает? — хмыкнул он.
— Неимоверно, — серьёзно подтвердил Кальгюйе.
— Ну, тогда слушай: с тобой всё. Отвянь. Ты, типа, шевелишь пока мозгами и языком, но мне некогда с тобой тут тереть. Давай, вали отсюда!
— Да? — удивился Кальгюйе. — О, позвольте мне только…
— Слушай, чувак, — бесцеремонно перебил профессора его негаданный собеседник. — Ты и твой дом — вы просто какие-то динозавры, блин. Сколько тысяч лет этот сарай тут стоит?
— С 1673 года, если быть точным, — Кальгюйе улыбнулся впервые с той минуты, как заговорил со своим визави.
— Триста лет! Охренеть! По наследству от папочки достался, да? Ну, да. Вы все такие крутые, такие уверенные в себе. Типа, всё будет как всегда во веки веков. Это полная хрень, чувак!
— Возможно. И всё же мне интересно, отчего вы так взволнованы этим. Может быть, вас это как-то касается? Подумайте хорошенько. Вдруг вы по-прежнему один из нас?
— Слушай, заткнись, пока я не блеванул от твоих нотаций! — разозлился парень. — Ладно, допустим, ты получил по наследству нехилый домишко. И что? Может, ты и сам ничего, — не то, что мой старик. Типа, не тупой, воспитанный, и всё такое. Но ты всё равно похож на самодовольную скотину, такой весь из себя. Типа, ты на своём месте. Типа, ты это заслужил. И всё это вокруг — весь твой посёлок, набитый такими же, как ты сам, с вашими двадцатью или сколько там поколениями ваших долбаных предков, на которых вы так похожи. Двадцать поколений ни в чём не сомневающихся, бессердечных уродов. Зачётная родословная, блин! И вот ты — последнее яблочко на яблоне. Ты такой правильный, просто охренеть можно. Вот поэтому я тебя ненавижу. Поэтому я завтра приведу сюда этих ребят с кораблей. Выберу самых грязных и тупых и приведу сюда, в твой дом. Ты для них — ничто! Ты — и всё, что тебе так близко и дорого. Твой мир для них ничего не значит. Они не собираются даже пытаться тебя понять. Они устали, чувак. Устали и замёрзли. Поэтому они разведут костёр и разломают на дрова твою клёвую дубовую дверь. Они засрут твою чистенькую терраску, и вытрут говно с рук страницами твоих книжек. Они высосут твоё вино, стащат со стен всю твою антикварную посуду и будут лазить в неё своими грязными пальцами, соскребая со стенок еду. Потом они сядут на корточки и будут смотреть, как горит твоя изящная мебель. Они порвут твои простыни и сделают себе из них красивую по их меркам одежду. И все твои вещи потеряют смысл. Твой смысл, чувак. То, что тебе кажется красивым, для них уродство. То, что ты считаешь полезным, их насмешит. А то, что тебе не нравится, их вообще не колышет. Всё потеряет цену. Ну, разве что место на полу будет ещё что-нибудь стоить. Вот за него они подерутся, и разнесут тут всё к чертям собачьим. Так что, давай. Убирайся отсюда!
— Только одну минуту ещё. Вы позволите? — кротко попросил Кальгюйе. — Вы сказали, что времени на болтовню и рассуждения не осталось. И всё-таки вы, кажется, с удовольствием преуспеваете в обоих занятиях.
— Я не думаю, чувак. Я тебе объясняю то, что давно уже придумал и решил. Я закончил с раздумьями. Давай, вали прочь, слышишь меня?!
— Последний вопрос, — вкрадчиво произнёс профессор. — То, что они всё разнесут, меня не удивляет. Они ничего не видели хорошего в своей жизни. А почему это так радует вас?
— Почему?! Да потому, что я научился всё это ненавидеть. Потому, что смысл жизни состоит в том, чтобы научиться всё это ненавидеть, вот почему! Ну, хватит. Ты начинаешь бесить меня, дед. Отвали, понял?!
— Конечно, раз вы настаиваете, — кивнул Кальгюйе. — Мне не имеет никакого смысла тут оставаться. У вас светлая голова, хотя и вы и несколько путано всё излагаете. Ваши учителя, надо сказать, постарались на славу. Да-да, я уже ухожу, — профессор примирительно поднял руку. — Только возьму шляпу.

Кальгюйе вошёл в дом и несколько секунд спустя появился на пороге, сжимая в руках дробовик.

— А это ещё на кой хрен?! — удивился парень.
— Ну, как же, — пожал плечами профессор, направляя ствол на гостя. — Я намерен вас пристрелить. Мой мир, скорее всего, не доживёт до утра, и я собираюсь в полной мере насладиться его последними мгновениями. Вы даже не представляете, на что я готов ради этого удовольствия! Я настроился прожить ещё одну жизнь. Сегодня ночью, прямо вот тут. Я думаю, она окажется гораздо интереснее первой. И, поскольку все, кто похож на меня, исчезли, я собираюсь прожить мою новую жизнь в одиночестве.
— Э? — промычал парень, неотрывно глядя на чёрное отверстие ствола. — А я, типа?
— Ты? — удивился Кальгюйе. Нарочито придерживаться даже подобия этикета ему, кажется, расхотелось. — А при чём тут ты? Ты совершенно не похож на меня. Вряд ли можно представить себе более непохожих типов, чем ты и я. Разумеется, испортить лучшие мгновения этой ночи, судьбоносной ночи, присутствием такого дерьма, как ты, я не могу себе позволить. Поэтому я тебя убью.
— Да ладно, — протянул парень, криво улыбаясь и стреляя глазами по сторонам. Он заметно побледнел и всё время облизывал губы. — Ты не сможешь, дед. Ты даже не знаешь, как стрелять из этой штуки. Блин, да ты же в жизни никого не убил!
— Точно, — спокойно подтвердил Кальгюйе. — Я прожил довольно тихую жизнь. Я всего лишь профессор литературы, который любит свою работу. Не больше. Я никогда не был ни на одной войне, и, откровенно говоря, зрелище бессмысленной бойни мне отвратительно. Боюсь, из меня никогда не вышло бы хорошего солдата. И, тем не менее, окажись я рядом с Аэцием, я получил бы удовольствие, порубив свою порцию гуннов. Будь я среди рыцарей Карла Мартелла, Жоффруа Буйонского или Бодуэна Иерусалимского, я, без сомнения, продемонстрировал бы известное рвение, пронзая мечом плоть сарацинов. Возможно, я пал бы у стен Византии, сражаясь на стороне Константина Драгаша. Но, бог ты мой, сколько турок я положил бы перед тем, как испустить последний вздох, — целую орду! Кстати, — когда человек уверен, что бьётся за правое дело, убить его не так-то легко! Смотри на меня, — это я, возродившись, в доспехах и тевтонском плаще врубаюсь в толпу восточных варваров . А вот, — я вместе с Вилье де Лиль-Адамом и его крошечным отрядом беспримерных храбрецов покидаю Родос; моя накидка осенена крестом, и дымящаяся кровь струится по клинку моей шпаги. А вот я карабкаюсь по волнам вместе с Хуаном Австрийским — нас ждёт сражение при Лепанто. О, это была восхитительная схватка! Жаль, всё заканчивается довольно быстро, и мне некуда податься. Какие-то пустяковые перестрелки, ни одна из которых не достойна упоминания ныне. Вроде войны между Севером и Югом, когда мы, конфедераты, разгромлены, и приходится вступать в ку-клукс-клан, чтобы иметь возможность собственноручно повесить парочку черномазых. Гадость, вообще, если честно. Чуть получше обстоит дело с Китченером, — прекрасная возможность насадить на вертел несколько мусульманских фанатиков — «воинов Махди», и выпустить им кишки… А всё остальное — уже современность, один сплошной гафф. Даже в голове не удержишь. Пожалуй, мне удалось бы внести свою лепту, пристрелив нескольких красных у Берлинских ворот. Там пара вьетконговцев, тут пяток мау-мау. Штука-другая алжирских повстанцев, чтобы совсем уж не заскучать. Ну, в худшем случае — прикончить каких-нибудь леваков на заднем сиденье полицейской машины, или мерзкого засранца из «Чёрных Пантер». Какая грязь, а? Что скажешь? Никаких фанфар, торжественных парадов, никто не поёт осанну и не бросает чепчиков в воздух… Ну, ладно, — я полагаю, ты будешь достаточно снисходителен к лепету старого педанта. Видишь, я вовсе не пытаюсь рассуждать — я просто раскрываю карты, излагая тебе свои принципы. Ты верно подметил — я ни разу не убивал. В отличие от всех тех врагов, которых я только что вызвал к жизни своим воображением, — и все они сейчас соединились в единое целое, воплотившись в тебе. И я собираюсь пережить все эти битвы, все сразу, в один миг, прямо здесь, и для этого хватит одного выстрела. Вот теперь — всё!

Парень сложился пополам и, отлетев прочь, врезался спиной в перила, после чего медленно сполз, кренясь, на землю, и остался неподвижно лежать в позе, показавшейся Кальгюйе более чем подходящей для разыгравшейся мизансцены. Ярко-красное пятно на груди убитого начало расползаться по ткани его рубахи, но кровь не пролилась на землю — больше не разгоняемая остановившимся сердцем, она перестала течь. Это была почти мгновенная, аккуратная смерть. Когда профессор склонился над парнем, закрывая ему глаза — один, потом другой, мягким движением большого и указательного пальцев — то не увидел в них удивления.

Ни флагов, ни рёва фанфар. Только победа в классическом западном стиле, столь же безоговорочная, сколь бесполезно-абсурдная. Профессор выпрямился и удивлённо покачал головой, прислушиваясь к себе: пожалуй, ещё никогда прежде в душе его не воцарялось такого умиротворения и спокойствия. Повернувшись спиной к мертвецу, мсье Кальгюйе перехватил поудобнее свой дробовик и вернулся в дом.